Новейшая история наркотиков началась в 20-х годах XIX века и развивалась на протяжении всего столетия. В 1850-х годах изменились политические аспекты импорта индийского опиума в Китай. В том же десятилетии усовершенствовали шприцы для подкожных инъекций, к началу 70-х годов они стали широко применяться в Европе и США. Вследствие этого, употребление морфия превратилось в общепризнанную проблему. В результате Гражданской войны в США (1861-1865), Австро-прусской (1866) и Франко-прусской (1870-1871) увеличилось число наркоманов среди бывших солдат. Врачи уточняли свои теории наркотической зависимости, изучая деградацию личности и самоуничтожение наркоманов. Все это происходило в период расцвета викторианской эпохи. В 60-х годах французский критик Ипполит Тейн сообщал, что в Англии нет ничего, кроме добросовестно сделанной работы, полезной продукции и надежного, удобного дома. Берлинский врач Эдвин Левинштайн (1831-1882), подводя итог национальному «духу времени»15, с восторгом писал в 70-х годах о типе морфинистов, которые не позволяли наркотику полностью завладеть собой. По его словам, они поглощены работой и безупречно выполняют свои обязанности по отношению к обществу, семье и согражданам. Такие же высокие требования к работе, гражданским обязанностям и духовному росту существовали и в США.

Самые значительные изменения вызвало совершенствование шприцев для подкожных инъекций и их использование для лечения невралгий и хронических болезней. Открытие в XVIII веке техники прививок возродило интерес к внутривенным препаратам. Постепенно развивались методы инъекций опиатов. В 1836 году доктор Г.В. Лафарг сообщил, что с помощью ланцета для вакцинации ввел морфин в кровь пациента, предварительно окунув инструмент в раствор морфина. Лафарг рассматривал этот способ как один из методов местной анестезии: подобным образом он лечил себе лицевую невралгию. В том же десятилетии американский врач Айзек Тейлор ввел морфин с помощью специальной иглы. Доктор Френсис Ринд из Ирландии (ум. 1886) в 1844 году вылечил невралгию, вводя раствор морфина из перевернутой и подвешенной над пациентом банки с полой иглой. И Лафарг, и Ринд делали инъекции в область воспаленных нервов, и рассматривали свои методы как местную анестезию. В 40-х годах упоминавшаяся выше Хелен Гладстон, вероятно, вводила опиаты с помощью иглы. Об этом свидетельствовал ее брат, приводя самообвинение Хелен: «Это самоубийство – калечить собственную руку». Предположительно, она приобрела маленький шприц, сконструированный Фергюсоном – лондонцем, чьи изделия хвалил эдинбургский врач, доктор Александр Вуд (1817-1884). Работая независимо от Ринда, Вуд разработал метод подкожного введения лекарств с помощью шприца, который был сконструирован по принципу пчелиного жала и о котором Вуд писал в газетах в 1855 и 1858 годах. Вуд колол своих пациентов в руку и считал, что решил вопрос зависимости от морфия. Он полагал, что пероральный прием и процесс глотания опиатов возбуждал к ним аппетит, подобный обычному аппетиту или жажде. Он был убежден, что если вместо этого делать инъекции наркотика, то у пациентов не выработается зависимость к нему. Он ошибался. У нескольких пациентов Вуда появилась зависимость от инъекций. Рассказывали историю о том, что его жена была одной из первых таких жертв и умерла от передозировки наркотика. Это был миф, который повторяли те, кто полагал, что Вуд должен был искупить свой грех. На самом деле жена пережила мужа и умерла в 1894 году.

Лондонский врач Чарльз Хантер (1835-1878) усовершенствовал метод Вуда. В 1858 году он сообщил, что вводил морфин не в наиболее болезненную область, а в ткани шеи, руки и других частей тела. Возник спор, эффективна ли такая методика, и только через несколько десятилетий возобладала точка зрения Хантера. Вероятно, морфин не вводили внутривенно вплоть до ХХ века, когда американские наркоманы после запрета курения опиума в 1910 году стали переходить на героин. Хантер рекомендовал подкожные инъекции морфина как метод общей терапии и как тонизирующее средство при истощении и общей депрессии. Инъекции наркотика позволяли избежать раздражения слизистой оболочки желудка, что происходило при пероральном приеме опиатов. Один из руководителей Вестминстерской больницы, Френсис Ансти (1833-1874), который был редактором-основателем влиятельного издания «Практикующий врач», одобрил метод Хантера. В 1868 году он написал, что этот метод совершенно не опасен.

В Германии морфин впервые использовали в 1856 году. Пациенткой была страдающая невралгией женщина, лечившаяся в Эдинбурге у Вуда. В 60-х годах Феликс фон Нимейер (1820-1871), профессор патологии и терапии, директор медицинского центра в университете города Тюбингена в королевстве Вюртемберг первым предупредил, что подобное лечение невралгии вызывает наркотическую зависимость. Он писал, что подкожные инъекции являются громадным шагом вперед, но что ими начинают злоупотреблять. Нимейер приводил пример врачей, которые не выходят из дома без шприца и приносят домой пустой флакон из-под морфина. Если инъекции делаются продолжительное время, а дозировки повышаются, то у пациента возникает зависимость от наркотика. Больные чувствуют вялость и жалуются на беспричинную слабость, дискомфорт, тремор и тому подобное. Некоторые описывают свое состояние как похмельное. Замечания Нимейера поддержал в своих статьях 1874-1876 годах Альфред Фидлер (1835-1921), предположивший, что зависимость от морфия можно отнести к эмоциональным нарушениям, которым особо подвержены некоторые больные. Венский психиатр Максимилиан Лейдесдорф (1815-1889) в 1876 году опубликовал сравнительную статью о последствиях отказа от наркотиков. Как предупреждал баварский токсиколог Герман фон Бек, абстиненция проходила намного тяжелее у тех, кому кололи морфин.

«Морфиниста, который употребляет наркотик с пищей, легче вылечить, чем того, кто делает себе инъекции. Часто единственным способом остается физическое насилие. Я знаю случай, когда молодого доктора, который вводил себе морфин, можно было вылечить, только заперев его в комнате более чем на неделю. Он сопротивлялся, как маньяк, скреб ногтями стены, плакал и кричал, ничего не ел, не мог заснуть, его мучила диарея и так далее. В конце концов, после нескольких дней безжалостного заточения, он почувствовал себя лучше, стал спать и есть».

Главный врач психиатрической лечебницы для наркоманов в городе Шенберг, Эдвард Левинштайн, опубликовал монографию «Морфинизм» (1877), которую перевели на английский язык под заглавием «Патологическое стремление к морфию» (1878). Автор писал, что медики, учившие тяжелых, хронических больных методу введения морфина, были творцами и распространителями наркомании. Однако их не следует за это винить, поскольку они стремились облегчить страдания своих пациентов и не догадывались о сопутствующем осложнении. В распространении пагубной зависимости Левинштайн обвинял слишком разговорчивых пациентов - они хвалили морфин и бездумно рекомендовали его другим больным. Левинштайн подчеркивал, что патологическое стремление к инъекциям морфия является результатом естественного сложения больного, а не особой предрасположенности. Пристрастие к наркотику могло выработаться у каждого.

В Англии первые предупреждения о наркотической зависимости от инъекций морфина пришли в 1870 году от йоркширского врача Клиффорда Оллбатта (1836-1925). (Джордж Элиот (1819-1880) вывела его в своем романе «Миддлмарч» (1871) в образе доктора Лидгейта). Еще год назад Оллбатт выступал за подкожное введение морфина, как чудодейственного средства при расстройстве пищеварения и болях в сердце. «Казалось, что инъекции морфия обладают совершенно другим действием по сравнению с его пероральным применением. Никто не подозревал о вредных последствиях. Все мы ежедневно назначали морфий как умиротворяющее и успокаивающее средство, но с другой стороны, боль определенно была предвестником ухудшающегося состояния и истощения». Вскоре он начал раскаиваться в своей увлеченности этим препаратом и к 1870 году стал подозревать, что его инъекции вызывают привыкание, сопровождавшееся беспокойством и угнетенным состоянием. Оллбатт прочитал статью Нимейера, которая подкрепила его собственные клинические наблюдения. В Йоркшире у него было девять пациенток с невралгией, которым он давно колол морфин. Оллбатт писал, что все они были далеки от выздоровления, все находили облегчение в беспрестанном использовании наркотика и все говорили, что без него жизнь станет невыносимой. Он боялся, что инъекции морфия, красочно и жеманно описанные в популярных романах, могут превратиться в модное увлечение. Вслед за этими отчетами, химик К. Р. Алдер Райт (1844-1894) предпринял попытки выделить мощный, но не вызывающий зависимости препарат, как альтернативу морфину. В 1874 году он прокипятил морфин с ангидридом уксусной кислоты и получил вещество, на которое почти не обратили внимания. Только в 1898 году немецкая коммерческая лаборатория впервые выпустила на рынок полученное Райтом вещество, которое назвали героином. История этого вещества рассматривается в последующих главах.

Предупреждение Левинштайна о том, что инъекции морфина нужно прекращать, как только отступает болезнь, не касался хронических пациентов, которые регулярно возобновляли уколы и тем самым возрождали симптомы зависимости. На самом деле, чтобы у больного выработалась физиологическая зависимость от опиатов, ему нужно было постоянно принимать наркотик от десяти до четырнадцати дней. Человек, заболевший всего на пару недель, уже подвергался риску. Левинштайн категорически утверждал, что больным ни в коем случае нельзя оставлять шприц, чтобы те сами вводили себе препарат. Болезни, сопровождающиеся болью и бессонницей, вызывают у пациентов нервные расстройства, угнетенное состояние и жалость к себе. Такие больные драматически воспринимают каждое незначительное изменение в организме, на которое здоровый человек просто не обращает внимания. Если инъекции морфина помогли на самой острой стадии заболевания, а у больного есть свободный доступ к лекарству, немногие смогут удержаться от искушения сделать себе инъекцию при возобновлении боли или бессоннице.

В Пруссии указы 1800-1801 годов запрещали свободную продажу опиума и его препаратов. Рецепты на опиум не принимались в аптеках повторно – врач должен был выписать новый. Императорский указ от 1872 года в Германии имел целью ограничить поставки морфина фармакологами. Несмотря на это, фармацевты и аптекари продолжали свободно продавать морфин и принимали уже использованные рецепты на инъекции наркотика. Точно такая же ситуация сложилась в Британии в 70-х годах. Когда в 60-х годах возросло количество смертельных случаев от передозировки опия, Генеральный медицинский совет выступил против самолечения опиатами, однако Фармакологическое общество лоббировало интересы аптекарей. В результате, Фармацевтический закон 1868 года оказался компромиссом, который едва ли повлиял на количество случайных передозировок и самоубийств. Тем не менее, детская смертность от передозировки опиатами снизилась (с 20,5 смертельных исходов на миллион населения в середине 60-х годов до 12,7 – в 1871 году и 6,5 на миллион населения – в середине 1880-х годов). Люди, которые могли себе позволить консультацию у врача, легко получали опиаты по рецептам. Различные патентованные средства с содержанием опиума были исключены из Закона 1868 года и свободно продавались в аптеках беднякам. Закон 1868 года был основан на добровольном самоограничении и редко соблюдался – так же, как и императорский указ в Германии.

Европейский эксперимент с инъекциями морфина был продолжен в США. В 1856 году американский акушер Фордайс Бейкер посетил Эдинбург, где ему подарили шприц для подкожных инъекций. В конце 50-х годов хирург Эдвард Уоррен (1828-1893) начал подкожно вводить морфин с помощью ланцета и шприца, утвердив тем самым свое первенство в Америке. Однако шприцы для подкожных инъекций стали повсеместно применяться в США только в 70-х годах. Основоположник американской истории наркотиков, Дэвид Кортрайт, доказывает, что наркотическая зависимость от опиума в Америке к концу XIX века стала серьезной медицинской проблемой. Он делает предположение, что ситуацию осложнило лечение опиатами эпидемий холеры в 1832-33 годах и 1848-54 годах, а также эпидемии дизентерии в 1847-51 годов Многие американские врачи повторили ошибку, замеченную Нимейером и Левинштайном в Германии. Даже если они не делали из своих пациентов наркоманов, вводя морфин более десяти дней, то оставляли больным или тем, кто за ними присматривал, наркотик, шприц и инструкции, как следует делать инъекции. Контроля над пациентом, который мог увеличить дозировку или сократить промежуток между введениями наркотика, не было. Как отмечал в 1868 году Хорас Дей, писавший на медицинские темы, если пациент научился подменять острую боль и бессонные ночи наслаждением от наркотика, то на него нельзя было положиться в том, что он примет только назначенную врачом дозу. Опасность наркотической зависимости уменьшалась, если пациенты считали, что их страдания вызваны болезнью, а не отвыканием от наркотика. Эта опасность увеличивалась, если больные понимали, что их состояние вызвано абстиненцией. Как сообщал один английский врач в 1875 году, больные, испытавшие быстрое и обязательное облегчение от инъекций морфина, уже не хотят ждать более неопределенного действия лекарств, которые они принимали прежде.

Привыкание к наркотику часто появлялось при назначении опиума или морфина хроническим больным астмой, бронхитом, диареей, дизентерией, малярией, артритом и ревматизмом. Филадельфийский невропатолог Сайлас Вейр Митчелл (1829-1914) говорил, что ни один человек, не испытавший страдания затяжной хронической болезни, не может представить, какие мучения вызывает вынужденная неподвижность для привыкшего к активной жизни человека. «Конец внутренней опустошенности – самая действенная взятка, которую может предложить опиум». Люди, не имевщие отношения к медицине, считали, что лечение хронических болезней опиатами приводило иногда к смерти пациента. Лечение хронического заболевания графа Луи Матьё Моле (1781-1855), бывшего премьер-министра Франции, привело к наркотической зависимости, и он умер от препарата, который поддерживал в нем жизнь. Некоторым пациентам, которые знали об этой опасности и отказывались от опиатов, вводили их втайне. «Недоверие к опиуму со стороны невежд» было распространено довольно широко, как признавался один английский наркоман в 1868 году. Каждому врачу с обширной практикой рано или поздно приходилось обманывать своих пациентов.

Связь наркотической зависимости и хронических заболеваний отражал низкий уровень наркомании среди чернокожего населения США в XIX столетии. Рабы, бывшие рабы и их потомки не обращались к врачам вследствие нищеты и отсутствия врачей в своей среде. Хронические заболевания были редкими среди негров из-за крайне низкой продолжительности жизни. С другой стороны, белые жители южных штатов, которые могли себе позволить обратиться к врачу и страдали такими хроническими болезнями, как малярия или диарея, часто приобретали зависимость от опиума или морфина. Взаимосвязь наркозависимости и хронических заболеваний означала также, что лишь немногие молодые европейцы или американцы становились наркоманами в результате необдуманного назначения опиатов. Зависимость хронических больных от опиума или морфина обычно начиналась в среднем возрасте. Облегчение, приносимое наркотиками, побуждало их использовать препараты для снятия тревоги. По словам Левинштайна, «они заглушали свой гнев, домашние неприятности и проблемы на работе», пока не вырабатывалась постоянная потребность в морфине. Затем «при своей убогой жизни – и в моральном, и физическом отношении – они снова и снова вводили себе этот яд в надежде избавиться от несчастья, которое причинили сами себе».

Употребление опиума или морфина становится семейной традицией. Аврора Дюпен, баронесса Дюдеван (1804-1876), более известная как писательница Жорж Санд, описывала в 1873 году, как она лечила в семье бронхит. Она давала родственникам минимальные дозы морфина каждый вечер на протяжении недели и более. «Как это легко и быстро! Улучшение чувствуешь через два или три дня». В ее семье не возникло постоянной привычки. Зависимость от опиума (предположительно из-за болезни желудка) получил Луи-Жозеф Берлиоз (1776-1848) – знаменитый врач наследника французского престола, познакомивший Европу с иглоукалыванием. Наркотик почти не повлиял на его жизнь, но по всей видимости побудил к постоянному приему опиума его сына, Гектора Берлиоза. Знаменитый композитор пил опийную настойку якобы из-за болей в желудке, но на самом деле для того, чтобы бороться с бессонницей. Он называл наркотик «богом забвения» и писал, что ему необходимо принять на ночь дозу настойки, чтобы забыться до завтрашнего дня. Свое частое восторженное состояние Берлиоз сравнивал с «ощущениями, которые приносит опий». Композитор принимал наркотик при создании «Фантастической симфонии» и оперы «Троянцы». Опиум не оказал разрушительного воздействия на его повседневную жизнь.

Меньше повезло английскому писателю Уилки Коллинзу. Он видел, как опийный препарат «Порошки Бэтли» утоляет боль затянувшейся смертельной болезни отца. Когда Коллинз, в свою очередь, в 1862 году заболел ревматизмом и подагрой, он, зная об опасных последствиях, прибег к опийной настойке, которая вызвала привыкание, как свидетельствует его письмо 1869 года.

«Мой врач хочет, чтобы я отказался от своей привычки пить опийную настойку. Каждый вечер в десять часов меня колют острым шприцем для подкожных инъекций морфина, и я хорошо сплю без страха пристраститься к опиуму навечно. Мне сказали, что если я буду продолжать уколы, то смогу постепенно уменьшать количество морфия и таким образом вообще отказаться от опиата. Мне стыдно, что надоедаю тебе такими пустяками».

Лечение окончилось неудачей, и Коллинз пишет в 1885 году: «Опий – божественный опий – был моим единственным другом». Он всегда носил с собой небольшой серебряный флакон с настойкой опиума, держал дома графин с настойкой и выпивал фужер наркотика перед сном. Иногда он делал инъекции морфина. Опиаты постоянно встречаются в его произведениях. В романе «Незнакомка» Магдалена Ванстоун – девушка, лишенная наследства – сидит всю ночь у окна, держа бутылку с опийной настойкой и думая о самоубийстве. В «Армадейл» «роковая женщина», Лидия Гвилт, также допоздна остается у окна. Она так переживает об исходе своих запутанных планов, что принимает опий, который успокаивает «все ее жалкие страдания духа и тела». На следующий день, придя в себя, она пишет в своем дневнике, что провела «шесть восхитительных часов забвения. Я проснулась свежая. Написала безупречное письмо Мидвинтеру. С удовольствием выпила чашку превосходного чая. Потратила много лишнего времени на свой утренний туалет с острым чувством облегчения, и все это – благодаря маленькой бутылочке с каплями, стоящей на каминной полке у меня в спальне. Капельки, вы прекрасны! Я не люблю никого и ничего, но я люблю вас!» Сюжет романа «Лунный камень», который Коллинз диктовал под действием опия, основан на последствиях введения наркотика человеку, страдавшему бессонницей. Другой герой Коллинза, ставший наркоманом в результате хронической болезни, описывает кошмары, которые, несомненно, виделись самому автору: «Ужасная ночь. Месть вчерашнего опиума преследовала меня в кошмарных снах». В отличие от Берлиоза, творческие силы Коллинза были, в конце концов, сломлены. Опиаты усугубили его склонность к самоанализу и самопоглощенности, они подорвали его здоровье.

В XVIII и начале XIX столетия основной причиной возникновения серьезной наркотической зависимости было лечение болей в желудке. Однако в викторианскую эпоху уровень зависимости от морфина вырос в результате назначений наркотика при лечении невралгии, более частой в тот период, чем какая-либо другая болезнь. Морфин снимал боль, успокаивал возбужденных пациентов и устранял физические симптомы. Самое раннее клиническое описание невралгии – это сообщение 1756 года о случае невралгии тройничного нерва во Франции. К середине XIX века термином «невралгия» именовали большое количество недомоганий, причина которых часто оставалась неизвестной. Им называли такие разные заболевания, как стреляющая боль, ишиас (известный в то время как ревматическая невралгия), герпес, зубная боль, мигрень, нервная стенокардия, а также симптомы вторичного сифилиса. Мышечный ревматизм тоже иногда путали с невралгией. У многих пациентов ухудшение состояния вызывали промозглая погода и сырой ветер. Невралгия считалась хронической болезнью, за исключением тех случаев, когда она была вызвана малярией или ревматизмом. Таких пациентов лечили соответственно хинином и серными ваннами. Вильгельм Эрб, сын лесника в Рейнском пфальцграфстве, а затем профессор медицины в Гейдельбергском университете, подчеркивал глубокое незнание природы невралгии. Он ставил эту болезнь в один ряд с «самыми обычными неврозами» и приписывал ее «наследственной невропатической предрасположенности».

В некоторых случаях невралгия являлась ответной реакций организма на переутомление. Берлиоз заболел, работая над своим последним великим произведением «Троянцы». В 1858 году он писал: «Я живу в аду. Невралгия не дает мне ни минуты покоя. Каждый день в девять утра у меня начинаются жестокие колики и спазмы в груди, которые продолжаются до двух – трех часов дня. Вечером – боли в мочевом пузыре и спазмы в груди с удвоенной силой. И к тому же такая депрессия, что я не рад восходящему солнцу, отвращение – ко всему». Электротерапия не помогла, и обращение Берлиоза к опиуму явно отразилось в кульминации «Троянцев», названной им «Боги забвения». В других случаях невралгию могли вызывать требования работодателей. Слуга в романе Джорджа Элиота «Феликс Холт» (1866) страдал невралгией. «Он ненавидел самую боль и не хотел, чтобы кто-нибудь о ней узнал – с плохим здоровьем труднее устроиться на работу». Для утоления воображаемой боли он использовал опиум и «утешал себя, полагая, что если приступы боли станут невыносимо частыми, то значительное увеличение дозы может положить им конец».

Несмотря на подобные случаи, Френсис Ансти, автор «Невралгии» (1871), был несомненно прав, приписывая широкое распространение этой болезни в викторианскую эпоху агрессивному нравственному воспитанию и политике жесткого соблюдения моральных норм. Он предупреждал, что подчинение эмоций и устремлений высоким идеалам – в особенности религиозным – определенно отрицательно сказывается на нервной системе, хотя эти идеалы могли диктоваться лучшими побуждениями. Особо страдала от этого молодежь, поскольку идеализм насаждался этикой частных привилегированных школ – «образования, которое намеренно препятствует развитию нервной энергии с целью уберечь ум от порчи неверия и греховных страстей». Не менее важную роль играла система пуританства, направленная на «очищение» людей путем постоянного интроспективного самоуничижения.

«Наше обучение построено на развитии самосознания, а потому вредно воздействует на ум. Психологи быстро учатся понимать этот факт, и их знания крайне необходимы для изучения патологии нервных заболеваний вообще и невралгии в частности. Если здравый смысл и обычную гуманность объединить с медицинскими знаниями, то они должны восстать против порядка, при котором религиозные родители и учители перенапрягают чрезвычайно неустойчивую нервную систему молодежи. Ее учат духовному самоанализу в отношении самых важных аспектов человеческой природы. Такую практику следует в особенности осудить, когда она применяется к мальчикам и девочкам, проходящим через очень трудный период сексуального развития. Эта эпоха… больше обычного благоприятствует формированию нервных заболеваний. Я обязан со всей определенностью заявить, что это зло затрагивает средний класс Англии, особенно глубоко и серьезно те его слои, которые вынуждены вести бесцветную и монотонную жизнь».

Тейн согласился с этим взглядом на христианство в викторианской Британии. Он писал, что христианство подчиняет этику ритуалам и догме, практикует «самоконтроль» - власть стыда и воспитание воли. Все это можно также отнести к американскому пуританизму.

Зависимость от морфина в викторианскую эпоху была тесно переплетена с отношением к сексуальной жизни. В начале 70-х годов было признано, что неврозы часто имеют сексуальную подоплеку и связаны как с неумеренностью, так и неудовлетворенностью в сексуальной жизни. В викторианскую эпоху к мастурбации относились с омерзением, вероятно потому, что в ней не было ничего сентиментального. Ансти полагал, что онанирующие мальчики становятся эгоистичными и часто страдают не просто от воображаемых страхов и воображаемой боли, а от настоящей невралгии. Безжалостная мигрень мальчиков «с дурными привычками» была аналогична «истерии девочек с подобными наклонностями». Эрб соглашался, что сексуальность приводила к болезням.

«Сексуальные периоды жизни имеют огромное значение в развитии невралгий. Причинами этого являются сильное влияние половых органов, оказываемое во время полового созревания и после него, великий переворот, происходящий во всем организме, пробуждающееся чувство сексуальной активности, крайнее раздражение нервной системы вследствие неодолимых желаний, а также истощение, вызываемое слишком частым или неестественным удовлетворением. Причины эти чрезвычайно существенные и вызывают те изменения нервной системы, которые служат поводом для невропатической предрасположенности. Таким образом, мы видим, что период полового созревания, климактерический период, месячные, беременность и материнская перестройка организма особенно продуктивны для возникновения невралгии. Мы также видим, что сексуальные излишества, в особенности порок мастурбации, так часто практикуемый в наши дни и мужчинами, и женщинами, часто караются развитием невралгических заболеваний».

Женщины составляли 68 процентов невралгических больных Ансти. В работе германского врача Альберта Ойленберга (1840-1917), посвященной невралгии и названной «Подкожные инъекции», из всех описанных случаев 70 процентов больных также составляли женщины. Эрб был уверен, что «подсознательное возбуждение, даже у целомудренных и чистых людей» предрасполагает к невралгии. «Чтобы доказать это утверждение, требуется лишь немного опыта лечения образованных женщин в возрасте чуть больше зрелого». Феномен «неистовой старой девы», как назвал его Коллинз, был обычным явлением в викторианском светском обществе, которое связывало чувство сексуальной неудовлетворенности с нервными расстройствами и осмеивало двусмысленности подсознательных желаний. Читатели ухмылялись, читая в «Лунном камне» (1868) нечаянное саморазоблачение старой девы, которая проповедовала строгое пуританство и тем не менее восклицала: «Когда же наши порочные страсти оправдаются в виде джентльмена с Востока, который неожиданно набрасывается на нас!» Французы считали феномен «неистовой старой девы» причудой с другой стороны Ла-Манша: «эти нетерпимые фанатики, эти упрямые пуритане, которых в огромных количествах плодит Англия. Они занимают все места за гостиничными столиками в Европе, они портят Италию, отравляют Швейцарию и делают очаровательные города Ривьеры невозможными для проживания, устанавливая всюду свои странные порядки, окаменелое поведение, разнося неописуемый запах одежды и резины, как будто на ночь их кладут в водонепроницаемый ящик».

Ранее авторы пропагандировали опиаты как средства, возбуждающие сексуальное влечение, но пуританская мораль XIX века была настолько жесткой, что термин «сексуальное воздержание» звучал так же грубо, как «похоть». Особо подчеркивалась способность опиатов подавлять эротические желания. В 70-х годах Левинштайн сообщил, что его пациенты-мужчины с наркотической зависимостью от морфина отказывались от сексуальной жизни или стали импотентами. Отношение к сексуальности в этот период было таким напряженным, что некоторые холостяки с зависимостью от морфина приветствовали это качество наркотика. Левинштайн писал, что если у его пациентов возникало сексуальное желание, они старались перебороть его инъекцией морфина. Ансти предупреждал, что продолжительный половой акт после того, как мужская сила начинает убывать, чрезвычайно опасен, так как может вызвать латентную невралгию. Следовательно, можно предположить, что больным пожилым мужчинам морфин вводили с целью сделать их импотентами.

В списке хронических болезней, при которых назначали опиум, находился сифилис. Этим заболеванием, переносимым половым путем, страдал французский поэт Бодлер. В 1861 году он откровенно сказал матери: «В детстве у меня была сыпь на коже. Теперь она вернулась в новой форме, с нарывами и крайней усталостью в суставах». Назначенное лечение принесло «извращенность ощущений», потому что опиум стал для него источником нездоровой чувственности. Своею болезнь и последующее лечение наркотиками Бодлер ассоциировал с женщинами. В своем стихотворении в прозе «Двойная комната» он писал: «Здесь, в этом мире, тесном и таком отвратительном, я радуюсь только одному знакомому предмету – фиалу с опием. Это мой старый, вселяющий ужас друг, как и все женщины, щедро дарящий ласки и предательства». Все, что ему осталось, - это «воспоминания, сожаления, судороги, страхи, страдания, кошмары, приступы ярости и нервы». Бодлером овладела мания защитить свой поэтический дар то ли от внешнего мира, то ли от сифилиса, который, в конце концов, уничтожил разум и его самого. Восприятие поэта было восприятием разлагающейся личности: неизбежный хаос повергал его в панику. Оцепенение депрессии он пытался заменить творческой силой духовного мазохизма. Именно в этом настроении Бодлер написал сборник «Цветы зла», куда включил «Поэму гашиша», за которой следовал комментарий на отрывки перевода «Исповеди» Де Квинси. Исходя из своего опыта лечения, Бодлер с горечью отвергал точку зрения 40-х годов Моро и Готье, утверждая, что настало время оставить жонглирование словами, «рожденное в тумане инфантильного ума». Поэт открыто признавался, что отвратительные стимуляторы казались ему «не только самым верным и ужасным способом порабощения растленного человечества Князем тьмы, но и одним из его самых совершенных изобретений». Употребляющие эти вещества люди жертвовали своим телом и становились похожими на автоматы. И все же поклонники «Цветов зла» не до конца поняли главную мысль произведения. Флобер признал книгу «очень благородной и очень прозорливой», но высказал сомнения относительно «воздействия католицизма». Он написал Бодлеру, что не стал бы осуждать гашиш, опиум и неумеренность, поскольку неизвестно, как поймут это осуждение позже. Флобер занялся интеллектуальными рассуждениями и не увидел тоску умирающего человека и страдания хронически больного человека, обессиленного своими лекарствами.

Сифилис считался хронической болезнью, связанной с половым актом. Характеристики женщины также могли бы рассматриваться как хроническое заболевание, по крайней мере, в том, что касалось медицинской практики XIX века. Пациенткам с женскими недомоганиями часто назначали опиум или морфин. Необходимо отметить то, что Фордайс Баркер, который в 1856 году первым привез шприц для подкожных инъекций в США, был заведующим отделением клинического акушерства и женских болезней в больнице колледжа Беллвью в Нью-Йорке. В 1876 году он стал президентом-основателем Американского гинекологического общества. Лечение инъекциями было ключевым инструментом мужчин в нервной регуляции женщин. Наркотическая зависимость при подкожных инъекциях стала печально известной как типично женское свойство. Приведем один пример из европейской практики, касающийся отношения мужчин-медиков к женщинам. Сэр Томас Клоустон (1840-1915), уроженец Оркадских островов, в 1873 году был назначен главным врачом Королевской Эдинбургской психиатрической больницы. Он считал себя и своих коллег «жрецами тела и хранителями физического и умственного здоровья расы». Согласно «Британскому медицинскому журналу», штат его больницы был «опорой всего лучшего в науке и медицине, а также образцом человечности и эффективности лечения». Тем не менее, Клоустон, специализировавшийся на наркотической зависимости, предвзято относился к женщинам. Он писал, что если у женщины имеется хоть малейшая предрасположенность к психическому заболеванию, то периоды месячных, материнства и кормления ребенка, влияние овуляции и зачатия несут в себе высокий риск расстройства умственных функций. Обучение девочек в пансионах якобы служит причиной не только многих нервных и психических расстройств, то и трудного материнства. Если вся умственная энергия уходит на получение знаний, то «девушки будут иметь одного – двух детей, и при этом слабых, которых не смогут нянчить. Дети же либо рано умрут, либо вырастут слабоумными. Клоустон полагал, что для продолжения расы необходимо «вторжение в земли, где обучение еще неизвестно и где возможно новое «похищение сабинянок». Беспокойство мужчин о женском организме было первостепенным при решении использовать морфин для подчинения и нервной регуляции женщин.

Самым распространенным женским недомоганием была дисменорея, которая подразделялась на болезненную менструацию (застойная дисменорея) и маточные колики (собственно дисменорея). Баварский профессор Карл Шрёдер (1838-1887) сообщал, что маточные колики в некоторых случаях вызывают такую боль, что едва не доводят женщин до безумного состояния. Тяжелым пациенткам вводились наркотики (Шрёдер отмечал, что англичане приписывают индийской конопле особую эффективность при дисменорее). Эта болезнь, по словам Ансти, была примером невралгии, связанной с сексуальными трудностями, и часто излечивалась после свадьбы. Если женщина была не замужем, то применялся морфин. Как ни парадоксально, но у представительниц среднего класса беременность рассматривалась как нарушение психического равновесия. Для снятия утренней тошноты, родильной горячки и послеродовой депрессии назначались инъекции, и вследствие этого возникала тяга к морфину. Дети должны были рождаться с наркотической зависимостью, хотя прямые свидетельства этому отсутствуют.

Вагинизм также лечили морфином, особенно если пациентки недавно вышли замуж. Американский врач, описывая в 1871 году случай наркотической зависимости у пациентки, отметил, что для снятия спазмов ее муж, работавший аптекарем, снабжал ее морфином, и постепенно у женщины выработалась зависимость от наркотика.

В XIX веке медицинская точка зрения на женскую сексуальность отражала домашнюю атмосферу представительниц процветающих слоев общества. Рассматривая «жалкую монотонность жизни большинства среднего класса в Англии», Уилки Коллинз в 1866 году признал, что женщин притесняла «общепризнанная тирания принципа, что все человеческое счастье начинается и кончается дома». Некоторым женщинам это нравилось, некоторые привыкали к такому порядку. Например, леди Коуелл-Степни (1847-1921) искренне хвалила «блаженство материнства и высший долг женщины по отношению к своему мужу и детям - вести себя так, чтобы не нарушать священного спокойствия Дома». (Она, однако, официально развелась после двадцати восьми лет замужества). Другие женщины, которых раздражала скука или разочарование, с помощью морфина или других опиатов доводили себя то такого состояния пассивности, в котором жизнь казалась сносной. Героиня Коллинза, Лидия Гвилт, подавленная самоуверенностью и финансовой властью окружавших ее мужчин, размышляет, что мужчина, на ее месте, нашел бы утешение в выпивке. Но женщина не может пить спиртное, и поэтому контролирует свое разочарование с помощью опийной настойки. Лидия Гвилт решает задернуть шторы и «найти блаженство забвения в своем флаконе с опием», чтобы поскорее прошли несколько «очень тоскливых часов». Альтернативой забытью была истерия – выражение отчаяния, когда человек обнаруживает, что его желания невыполнимы. Обеспеченные женщины использовали инъекции морфина, чтобы успокоить нервы или подавить начинающуюся истерию. Более того, морфин с той же назначали им целью врачи-мужчины. Наркотическую зависимость стали связывать с женщинами. Доктор в «Лунном камне» верил, что по темпераменту он предрасположен к опиуму: «Некоторые мужчины рождаются с женским характером, и я – один из них». Исследование пятидесяти аптек в Чикаго в 1880 году обнаружило 235 клиентов-наркоманов, 169 из них были женщинами (обычно использовавших морфин).

В третьей четверти XIX века к пристрастиям наркоманов стали относиться с большим осуждением. В 1851 году некий врач с наркотической зависимостью утверждал, что если употребление опиума – порок, то он никогда не доводит свои жертвы до таких крайностей, которые делают алкоголиков несчастьем для общества. В 70-х годах на такие примирительные заявление уже почти не обращали внимания. Американский врач Джадсон Эндрюс (ум. 1894) так описывал одну швею (1841-1871), которая скончалась от постоянного употребления морфина: «Она была хитрой и изобретательной, у нее всегда имелся план какой-нибудь махинации для того, чтобы раздобыть морфин. Она часто грозила убить себя и свою мать, и почти не поддавалась контролю». Еще об одной подобной наркоманке сообщили в 1875 году в Шотландии. В маленьком городке Лохмабен местная жительница, пристрастившаяся к опийной настойке, дождалась, пока помощник аптекаря оставил прилавок без присмотра. Она забежала в аптеку, залпом выпила бутылку с лекарством и через два часа скончалась. Оказалось, что в спешке она схватила бутылку с кантаридином. Этих преступниц дополняли героини литературных произведений. Ирландский писатель Шеридан Ле Фану (1814-1873) в романе «Тайна Вайверна» (1869) изобразил злодейку из Голландии Берту Вельдеркауст, страдавшую невралгией. Ее роль в романе заключалась в том, чтобы олицетворять «злость, ярость и месть разъяренного эгоизма». Кроме пристрастия к бренди, у нее имелась привычка утолять боль опиатами. Таким образом, она представляла собой «умопомрачительную картину деградации и жестокости». Образ наркоманки у Ле Фану иногда зависит от христианского представления греха («она была не только холодной и грубой, но и ужасно злой и жестокой»), а иногда похож на случай из медицинской практики («она коварна, беспощадна… и немножко безумна»).

Классовые различия поддерживались разным отношением к жертвам наркотической зависимости. Некий английский врач осуждал нищих наркоманов, но оправдывал представителей среднего класса, «которые прибегают к опиуму под давлением сильных душевных страданий… или разрывающих сердце воспоминаний». Уилки Коллинз, путешествуя по Швейцарии, с ужасом обнаружил, что у него кончается опийная настойка. Он с другом, который говорил по-немецки, представились врачами и приобрели в аптеке города Куар, а затем в Базеле максимальное количество опиатов, которое позволяли швейцарские законы. Они доехали до Парижа, не испытав катастрофы, которой так страшился Коллинз. Госпожа фон С. (р. 1842), ставшая наркоманкой после назначения морфина для лечения абсцесса груди, в 1874 году легла в немецкую клинику, чтобы вылечиться от наркомании. Там ей значительно снизили дозу, но как только разрешили свободный вход и выход, она по ночам стала тайно колоть себе ту же дозу, что и прежде. Подобные случаи заставили Левинштайна настаивать, чтобы его пациенты «забыли о существовании свободы воли» и беспрекословно выполняли указания врачей. Его мюнхенский коллега, фон Бек также предупреждал, что морфинистам нельзя доверять, они никогда не скажут всю правду, особенно когда разговор заходит об их зависимости.

Медики также часто испытывали искушение вылечить бессонницу, головную боль и тревожное состояние опиумом или морфином. Долгие часы дежурств, ночные вызовы, трудные случаи в практике, требовательные пациенты, денежные и домашние проблемы – все это способствовало созданию печально известного феномена врачей-наркоманов. Клоустон сетовал, что любой сельский доктор не раз вынужден был подниматься с постели и ехать много долгих миль, – часто в грозовую ночь – чтобы добираться до пациента, и не только потому, что тому вдруг стало хуже. Как пожаловался в 70-х годах фон Бек, это отчасти явилось причиной значительного распространения наркотической зависимости молодых врачей, которые выполняли эту неблагодарную работу. Левинштайн, например, в 1875 году вылечил от наркотической зависимости доктора, который мучился ложными угрызениями совести после врачебной ошибки. Большинство наркоманов-мужчин в США были врачами: по самым приблизительным подсчетам десять процентов американских медиков употребляли опиаты. Другие оценки дают вдвое большую цифру. Как и в Британии, наиболее подверженными наркомании были сельские врачи, этому способствовала тяжелая работа и обслуживание большой территории. Алонсо Калкинс писал об одном из таких случаях: «Деморализующий эффект порока был безошибочно очевидным. Совесть немедленно вытесняется опиумом. Такой человек, переставая ценить истину, снова и снова опровергает собственные утверждения, демонстрируя тем самым извращенность духа, которую только усугубляет тщательно продуманная ложь».

В медицинской среде неосторожные шаги приводили иногда к смертельным случаям. «Британский медицинский журнал» в 1873 году критиковал брайтонского врача Джеймса Кромби (1844-1883) за изобретение ингалятора для вдыхания паров хлороформа. «Обнаружилось, что практика погружения в сон путем самостоятельного введения анестезирующих средств пагубна, опасна и, к сожалению, может привести к смертельному исходу». Однако Кромби оказался упрямым и изобретательным человеком. Сокрушаясь, что из-за высокой цены и сложности использования шприцев подкожные инъекции недоступны беднейшим классам, он придумал дешевый способ введения морфина – он пропитывал тонкую шелковую нить морфином, вдевал ее в иглу и протягивал под кожей. Кромби, который в 1875 году опубликовал монографию «Боль. Ее причины и лечение», считал морфин опасным, но притягательным препаратом. Он умер от передозировки наркотика, введенного самостоятельно, предположительно для того, чтобы уснуть после операции на запястье. Журнал «Ланцет» по этому поводу писал, что очень важно не только запретить самолечение наркотиками даже профессионалам, но и держать смертельно опасные препараты под замком.

Жены врачей часто бездумно прибегали к морфину. Трагический пример этому – смерть в Карлайле молодой жены врача Анны Маклеод (1848-1873). Несколько ночей она просидела у кровати больного сына, а когда выпало время отдохнуть, она не смогла заснуть из-за переутомления. Ее муж на протяжении трех часов несколько раз подливал морфий в ее стакан с портвейном, отчего она потеряла сознание. Доктор Маклеод вызвал коллег, но все усилия привести жену в чувство оказались безуспешными.

Некоторые медики в Англии полагали, что антиалкогольная кампания вызвала в сельских районах повышенное потребление опиума, так как беднейшие слои начали искать заменитель алкоголю. Однако в США не имелось никаких свидетельств, что в штатах, где спиртные напитки были запрещены, повысилось бы злоупотребление опиумом или эфиром. Хотя в Америке считалось, что женщинам неприлично употреблять алкоголь, это правило открыто или тайно нарушалось в отдаленных сельских районах и женами моряков, надолго разлученных со своими мужьями. Несмотря на то, что особое внимание в высшем обществе уделялось умению держать себя, некоторые его представительницы находили в алкоголе и морфине защиту от жестокого соперничества в светской среде. Подобное соперничество было очевидным. Маркиз Дафферин (1826-1902), посетивший в 1874 году Нью-Йорк, писал, что в этом городе светские люди – чудесные, добрые и вежливые, но их ревность друг к другу и оскорбления шокируют. «Кажется, что каждая американская леди стыдится своей лучшей подруги. Чувствуешь себя так, словно постоянно находишься в столовой для прислуги». Разумеется, не все наркоманы были женщинами с неустойчивой психикой, богатыми дебоширами, обитателями трущоб или опустившимися медиками. Зависимость от наркотиков была обычным явлением среди финансовых спекулянтов этого периода. Как сообщали в 1871 году, брокеры с Уолл-стрит уравновешивали переживания на работе стимулирующим воздействием опиума. Миссис Б., двадцатипятилетняя жительница Нью-Йорка, регулярно посещавшая биржу, несколько раз в день впрыскивала себе морфин в прямую кишку. В ее истории болезни было записано, что она делала это как дома, так и вне его, в любом укромном месте – в боковой комнате брокерской конторы или в пустынном переулке. Все ее попытки отказаться от наркотика оказались безуспешными.

Ансти считал, что предрасположенность к наркотической зависимости у определенных людей зависит от их темперамента. В своей работе «Стимуляторы и наркотики» (1864) он различал две категории наркоманов. Первая – «излишне доверчивые люди», которые применяли опиаты для лечения боли или недомогания и которых убедили, что облегчение смогут принести повышенные дозы. В таких случаях у пациентов отсутствовало «желание напиться» или впасть в забвение. В противоположность им, «настоящие распутники» любили ощущение интоксикации или стремились уйти от реальной жизни в «рай для глупцов, наполненный чувственными наслаждениями». До 1950 года в Европе значительно преобладала первая категория – люди, получившие зависимость от опиатов в результате лечения. В конце ХХ столетия на Западе преобладала уже вторая категория. Ансти полагал, что такие наркоманы повышали дозы алкоголя, опиума или кокаина, так как жаждали неестественных наслаждений, которые можно получить только увеличением дозировки. «Настоящие распутники» от рождения обладали или явной склонностью к чувственности, или особой восприимчивостью к определенным внешним раздражителям».

Теория индивидуальной чувственности наркомана полностью игнорировала признанную в XIX веке характеристику наркомании: тягу к наркотикам некоторых воевавших солдат. Несмотря на то, что к 70-м годам пристрастие к опиатам отождествлялось с женщинами (в США более 60 процентов наркоманов с зависимостью от опиума и морфина составляли женщины), наркомания также рассматривалась как «солдатская болезнь». Больные и раненые ветераны становились наркоманами после того, как им неосторожно назначали высокие дозы наркотика, либо вследствие психологических и физических нагрузок на войне. Известно, что некоторые люди быстрее привыкают к наркотикам, точно так же некоторым солдатам труднее освободиться от эмоциональных переживаний войны. Поведение зависимых от наркотиков личностей (в отличие от причины их зависимости) управляется не только физиологическими потребностями. Подверженность стрессу боевых действий и контроль над ним тоже зависела от типа личности. Во время Вьетнамской войны в 1980 году в Американской ассоциации психиатров возник термин «посттравматический стресс» (вьетнамский синдром), обозначавший поведение эмоционально травмированных людей. Такое поведение психиатры называют невротическим, а простые люди – самоубийственным или нерациональным. Ничего нового в этом не было. Эмоциональный ущерб от военных действий был хорошо известен в XIX веке. В 20-х годах британское правительство столкнулось с проблемой солдат, вернувшихся с французской войны. Они бродили по сельским районам, выделяясь агрессивным, оскорбительным или эксцентричным поведением. Из-за обычаи бывших солдат показывать женщинам свои страшные раны или другие части тела в Закон о бродяжничестве от 1824 года пришлось ввести специальную статью, предусматривающую наказание за эти поступки.

В качестве примера эмоционального ущерба можно привести эпизод Крымской войны, развязанной Британией, Францией и Турцией против России. В 1854 году в битве при Инкермане было убито или ранено более четверти личного состава британских войск. Через двадцать лет генерала Джорджа Хиггинсона (1826-1927), служившего в Гренадерском гвардейском полку, попросили ответить на вопросы относительно этого сражения. Проводивший интервью человек отмечал, что в памяти генерала почти ничего не осталось. «Когда их часть возвращалась, чтобы соединиться с разрозненными ротами, он не помнил ничего, кроме рыдающих солдат. Всю ночь их била истерика». В другом случае Хиггинсон рассказал, что британский главнокомандующий, герцог Кембриджский (1819-1904) после битвы при Инкермане чуть не расплакался. Генерал вспомнил также, что граф Сент-Жерменский стоял около трупа брата «окаменевший от горя», не обращая внимания на летавшие вокруг пули и снаряды. После сражения в палатке Хиггинсона собрались «умиравшие от голода» офицеры. Нервное напряжение в течение всего дня было таким жестоким, что они вдруг расхохотались. Лорда Форта (1834-1861), убившего себя опием, можно считать жертвой Крымской войны. В возрасте всего двадцати лет он подал в отставку, а после смерти любовницы, потеряв от горя разум, выпил около четырехсот граммов бренди и полфлакона опийной настойки.

В США с апреля 1861 года до капитуляции конфедератов в апреле 1865 года в Гражданской войне участвовало около четырех миллионов человек. Север потерял в боевых действиях или от болезней примерно 360 тысяч человек, а Юг – 258 тысяч. Ранения получили приблизительно 375 тысяч человек. Участие в войне гражданских лиц было беспрецедентным в этой первой войне современной истории, как и применение новых способов ведения боевых действий: пулеметы, артиллерийские орудия массового производства, фотография, разведка и корректировка с воздушных шаров, анестезия. Опиумный мак выращивали как на Севере, так и на территории южан. Этот наркотик применялся для лечения эндемической дизентерии, а также в качестве профилактического средства против малярии и диареи. Только солдатам Севера раздали десять миллионов опийных таблеток. Дополнительно им было выдано 2 841 000 унций опийных порошков и микстур. Наркотик часто использовался необдуманно. Кортрайт приводит пример, как врач южан спрашивал каждого солдата, не беспокоил ли его желудок, и если тот отвечал, что беспокоит, выдавал ему немного опиума. Главный хирург северян обычно проводил диагностические осмотры верхом на лошади. Он наливал морфин себе в ладонь, откуда его пили солдаты. 63 тысячи ветеранов заработали хроническую диарею. Не исключено, что их лечили опиумом или морфином, и вследствие этого у них выработалась наркотическая зависимость. Морфин использовался более экономно – в основном, в качестве анестезирующего средства. Тем не менее, в автобиографическом романе американского врача Вейра Митчелла главный герой говорит, что служил ассистентом хирурга в отделении госпиталя, куда привозили большую часть тяжелораненых с поражением нервной системы. Он отмечает, что ежегодно «в этом прибежище мучений» требовалось шестьдесят тысяч инъекций морфина. После ранения в шею главному герою Митчелла вводят подкожно морфин, и придя в себя, он обнаруживает, что не может обойтись без наркотика. «Если хотите научиться сочувствию и милосердию, утоляйте боль пациента морфином в течение шести месяцев, а потом в качестве эксперимента прекратите давать лекарство. К этому времени он станет раздражительным, нервным и трусливым. Оглушенные наркотиком нервы не станут менее чувствительными. Наоборот, они будут чрезвычайно остро чувствовать боль, и принимать за боль множество ощущений, которые у нормального человека не способны ее вызвать». В конце концов, герой Митчелла после мучительных страданий навсегда отказывается от наркотика, но у него остается жалость к тем, кто подвержен этой пагубной привычке.

Оглушенное и опустошенное состояние людей после безобразной и жестокой войны можно понять. Они лицом к лицу встретились со злодеяниями и тотальным отрицанием всего человечного. Наркотики подавляют оставшуюся после этого боль. Как свидетельствовал в 1868 году Хорас Дей, Гражданская война усугубила проблему наркотиков. Он писал, что в опиуме находили утешение «покалеченные и потрясенные участники сотен сражений, выпущенные из неприятельских тюрем больные и немощные солдаты, страдающие и отчаявшиеся жены и матери, которые потеряли в этой бойне близких людей». По словам Кортрайта, число выживших в Гражданской войне и ставших наркоманами, установить невозможно, особенно в условиях, когда ветеранам войны приходилось скрывать свою наркозависимость, чтобы их не лишили пенсии. Кортрайт отмечает, что к началу ХХ века в США, когда этих ветеранов осталось очень немного, импорт опиума и морфина на душу населения упал.

Прусская военная машина также увеличила количество наркоманов. Морфин редко применялся в Германии до войны с Австрией в 1866 году. Согласно Левинштайну, во время войны причиной распространения морфина было прекрасное анестезирующее и успокоительное воздействие наркотика. После 1866 года увлечение инъекциями морфина стало повсеместным, и скоро наркотик использовался без всяких ограничений, часто – для снятия любых непривычных ощущений. Многие пациенты в клинике Левинштайна приобрели зависимость вследствие необдуманного употребления наркотика после 1866 года. Нередко у не участвовавших в ней гражданских лиц привыкание к наркотику вырабатывалось в результате военных переживаний. Женщине из Дрездена впервые вводили морфин в 1865 году после приступа желчнокаменной болезни. Во время войны 1870-1871 годов она снова прибегла к морфину, чтобы подавить тревогу за попавших на фронт членов семьи. Лечение в клинике Левинштайна успеха не принесло.

Хотя самой важной характеристикой истории наркотиков этого периода были шприцы для подкожных инъекций, продолжали процветать традиционные средства приема наркотических веществ. Люди пили опийную настойку и курили трубки с опиумом. В Европе и Америке большую роль на отношение к опиатам сыграла нелюбовь к китайским эмигрантам, однако индийский экспорт опиума в Китай оставался постыдным для многих европейцев. Джеймс Легг (1815-1897), миссионер на Востоке, а затем – первый профессор китайского языка в Оксфорде, писал, что в Китае любой может рассказать собственную историю о смертях, самоубийствах, горе и нищете, которые принес опиум. Хотя перевозки опиума усложняли англо-китайские отношения, они приводили к меньшим разногласиям, чем желание западных держав добиться открытия Китая для иностранцев. За англо-китайским Нанкинским соглашением в 40-х годах последовали торговые договоры, которые пекинское правительство неохотно подписали с США, Францией, Бельгией и Швецией. Однако эти договоры не удовлетворяли ни одну из сторон. Китай считал, что его вынудили пойти на чрезвычайные уступки, и не намерен был признавать требования и жалобы «варваров». Пекин отказал иностранцам в праве передвигаться по территории страны, ограничил их проживание пятью договорными портами и препятствовал аккредитации дипломатов в столице. В 1856 году власти арестовали китайскую команду корабля, зарегистрированного в Британии. Этот инцидент в Лондоне использовали как предлог для обострения отношений с Китаем, хотя начало открытой войны отодвинуло восстание сипаев в 1857 году.

Это восстание имело долгосрочные последствия в опиумной политике. В 1858 году старая система правления в Индии, когда власть делилась между Ост-Индской компанией и Контрольным советом, была упразднена. Территории, доходы и войска компании были переданы государству, контроль над ними получил Государственный секретарь, которому помогали пятнадцать советников. Генерал губернатор стал первым вице-королем Индии. Британские противники экспорта опиума пришли к заключению, что такая административная реформа подорвала их влияние. Торговля опиумом стала официальной статьей дохода императорского правительства Индии (в 1876 году королеве Виктории был присвоен титул императрицы Индии). Положение Индии заботило немногих членов парламента, очень небольшая их часть присутствовала на дебатах по вопросам индийской политики. Этот факт служил парламенту препятствием для выражения своего возмущения. Как только восстание было подавлено, в Китай был послан англо-французский экспедиционный корпус, начались военные действия, которые совершенно неправильно называют Второй опиумной войной.

Европейские войска захватили Кантон и вынудили Пекин к временной капитуляции. Многие прогрессивные деятели и евангелистские моралисты, считавшие торговлю опиумом вторым в мире злом после работорговли, пришли в ужас. Примером этого может служить член парламента, филантроп Роберт Фаулер, который молился, чтобы «Господь в милосердии Своем заставил мою любимую страну прекратить эту мерзкую торговлю». Во время переговоров, которые завершились Тяньцзиньским договором, Британия потребовала расширить сеть иностранных торговых факторий, но не выразила желания получить в Китае какие-либо торговые привилегии. Была пересмотрена система пошлин, в том числе пошлины на импорт опиума, и, таким образом, ввоз опиума в Китай был признан официально. Другие пункты соглашения предусматривали поселение иностранных дипломатов в Пекине, разрешение на передвижение иностранцев по стране, деятельность христианских миссионеров, плавание иностранных торговых судов по реке Янцзы, упорядочивание торговли. Мериме говорил своему английскому другу, что Китай становится похож на Америку XVI – XVII веков: европейская эксплуатация приведет к тому, что каждый будет стремиться ухватить свой кусок пирога, а потом – драться над пустой тарелкой.

В 70-х годах основное внимание сосредоточилось на деятельности китайских курилен опиума, или «логовищ», в Лондоне, Сан-Франциско и других городах. Китайские наркоманы были широко рассеяны за границей и крайне заметны на фоне европейского населения. Еще в 60-х годах в Британской Гвиане сэр Уильям де Во заметил нескольких донельзя изможденных китайцев-попрошаек, которые, судя по их виду, были наркоманами. В этом же десятилетии начало увеличиваться число китайцев, осевших в Лондоне (147 человек в 1861 году и более 600 – к началу 80-х). Они были сосредоточены в районах Поплар и Степни. Если судить по визитам Чарльза Диккенса (1812-1870) и принца Уэльского (1841-1910), курильни опиума поначалу рассматривались, как нечто экзотическое, а не отталкивающее. Диккенс, посетивший заведение Дзя-гуа в Нью-Корт в районе Блюгейт-филдс, описал свои впечатления в одной из сцен «Тайны Эдвина Друда». Образы этой сцены были такими же яркими, как наркотические сны в «Графе Монте-Кристо». Однажды вечером 1872 года группа французов – художник Гюстав Доре (1832-1883), молодой отпрыск семьи Бонапартов и учитель одного из наследников престола – в сопровождении сотрудников Скотланд-Ярда решили пройтись по трущобам Уайтчепела. Они одними из первых обнаружили связь лондонского наркотического «дна» с безработицей. В Блюгейт-филдс они посетили «комнату, описанием которой открывается «Эдвин Друд». На сломанной кровати (чьи стойки почти перекрещивались над изголовьем, и на которой валялись кучи бесформенного тряпья) лежал матрос-индиец в невообразимой одежде – мертвецки одурманенный опиумом. У изножья кровати сидела одетая в лохмотья женщина и перемешивала опиум над крохотным пламенем маленькой медной лампы. Когда мы вошли, она едва повернула голову и поежилась от порыва ночного воздуха, но продолжала подогревать черную смесь. Трудно было разглядеть что-то человеческое в лице с огромными серыми губами, когда они сомкнулись вокруг грубой деревянной трубки и втянули ядовитый дым. Человек на кровати был похож на мертвеца. Женщина сказала, что с четырех утра он пытался найти работу в порту – но безуспешно».

Эта сцена кажется очень далекой от обычной деловитости викторианских лондонцев. Как заметил один из французов, «в глазах иностранца Лондон выглядит гнетуще, потому что все его жители работают». Он считал, что напряженная деятельность высокооплачиваемых адвокатов олицетворяет национальную черту характера: «они обедают бутербродами, чтобы естественные потребности не отнимали лучшую часть драгоценного рабочего времени». Влияние образов китайской традиции курения опиума было интернациональным. Французский писатель Октав Мирбо (1848-1917) в 1869 году приехал в Париж, чтобы попытать счастья в качестве театрального критика.

«Он встретил кого-то из Кохинхина, кто сказал ему, что все, написанное Бодлером о курении опиума – нонсенс, что, напротив, таким способом достигается чарующее наслаждение. Соблазнитель дал ему трубку и китайский халат. И вот он провел все эти четыре месяца в своей яркой одежде, выкуривая трубку за трубкой – до 124 ежедневно – и съедая, в лучшем случае одно яйцо в сутки. Наконец он достиг полнейшего изнеможения и признался, что опиум немного веселит после нескольких трубок, но когда действие его проходит, курильщик чувствует неописуемо печальную пустоту. Именно тогда его нашел отец, которому он писал, что находится в Италии. Отец отобрал у него халат и деньги и несколько месяцев вел, как настоящего бродягу, по всей Испании».

В США китайская традиция курения опиума оказала еще большее влияние. Калифорнийская «золотая лихорадка» 1848 года вызвала большой спрос на китайских рабочих. Молодые крестьяне ехали в Америку с намерением некоторое время поработать там, чтобы поддержать свои семьи в Китае, расплатиться с долгами и накопить денег, прежде чем вернуться в родную деревню. (Небольшое число сопровождавших их женщин работали проститутками). Некоторые китайцы перед отъездом в Америку пробовали опиум, а новое окружение способствовало употреблению наркотика. Работа в калифорнийских лагерях золотоискателей была тяжелой, она изматывала и физически, и морально. Новоприбывшие часто отчаивались и бежали куда угодно – в китайский магазинчик или прачечную в соседнем шахтерском городке или в китайский квартал Сан-Франциско, где они занимались азартными играми, проституцией и торговлей наркотиками. Некоторые китайцы в США курили опиум от случая к случаю. Если продолжительность их празднеств не превышала десяти-четырнадцати дней, у них не вырабатывалась физиологическая зависимость от наркотика. В действительности, через трубку в организм попадала лишь незначительная часть морфийной составляющей опиума, поэтому его курение не было таким разрушительным для организма, как инъекции морфина. Цифры, относящиеся к курению опиума китайцами, определить невозможно. Нью-Йоркский врач Гарри Х. Кейн (1854-1906) – один из самых надежных авторов по опиуму – в 1882 году предполагал, что 20 процентов китайцев в Америке курили наркотик время от времени, а 15 процентов – ежедневно. Оценка Кейна, вероятно, занижена, хотя самые высокие оценки явно были преувеличенными. Те, кто курил опиум ежедневно, не могли отказаться от своей зависимости, что приводило к обнищанию, одновременно обогащая наркоторговцев. Примерно к началу 80-х годов ежедневный доход китайского рабочего, по оценкам Кортрайта, едва превышал один доллар, в то время как цена ежедневной порции наркотика составляла около пятидесяти центов. Регулярный курильщик был не в состоянии заработать достаточно денег, поэтому не мог отсылать деньги домой и терял надежду на свое возвращение на родину. По мере того, как нарастали страх и тоска, возрастала потребность к наркотическому забытью. Это устраивало кредиторов, на которых он работал по контракту, и под чьим контролем оставался до тех пор, пока не расплачивался с долгами. Его отчаяние также обогащало тайные преступные сообщества – триады – которые контролировали поставки наркотика.

Китайские «логовища» начали презирать во всем мире. Сэр Джордж Бердвуд (1832-1917), английский врач родом из Индии, рассматривал курение опиума как абсолютно безвредное занятие, но сокрушался по поводу единственной курильни в Бомбее. Он говорил, что ее посещал низший сорт людей – «только китайские подонки». Точно так же в 1868 году выздоравливающий американский морфинист, считавший себя человеком с высокими моральными качествами и выдающимся интеллектом, ругал жалких и ничтожных китайцев, которых кормят опиумом чуть ли не колыбели и которые курят его в своих «логовищах».

Однако в том же году – согласно сомнительной, но похожей на правду истории – в США перестал существовать расовый барьер в курении наркотика. Кейн в 1882 году писал, что первым белым человеком в Америке, курившем опиум, был близкий к спортивному миру человек по фамилии Кленденин. Это произошло в Калифорнии в 1868 году. Второй белый курильщик, которого убедил первый, попробовал опиум в 1871 году. Эта практика быстро и незаметно распространилась среди игроков и проституток. «Кленденин», возможно, было ирландским искажением фамилии Д.Р. Кледенинга – майора армии США, жившего в 60-х годах в Сан-Франциско. Кейн сообщал, что американские курильщики опиума были гораздо общительнее, чем стремящиеся к одиночеству морфинисты. «Логовище» было святилищем, где новичков учили сложным способам подготовки наркотика и его курения, в то время как завсегдатаи спали, ели или разговаривали друг с другом. Наркоманы сами соблюдали строгий порядок – украсть что-либо у спящего курильщика считалось недопустимым. Курильни также представляли собой национальную преступную сеть, поскольку правонарушители всегда могли собраться в одной из притонов, которые можно было найти почти в любом городишке на западе США. Курильни опиума, которые посещали белые, скоро стали процветать в трех городах Невады: в Карсон-Сити (ставшем столицей, когда в 1864 году Невада получила статус штата), Рино (разросшимся, когда в 1868 году через него проложили железную дорогу) и Вирджиния-Сити (шахтерский город с населением 30 тысяч человек, с шестью церквями и сотней салунов). Такие же курильни открылись после 1876 года в Чикаго, Сент-Луисе, Новом Орлеане и Нью-Йорке.

Все проблемы, с которыми сталкивались в ХХ веке агентства по борьбе с наркотиками, появились сразу после 1876 года. Курение опиума привлекало людей, искавших наслаждение и прибежище в среде, которую все остальные считали порочной или унизительной. Полицейский Джеймс Махоуни из Сан-Франциско, который в 1881 году участвовал в налетах на курильни опиума, говорил, что если человек хочет забраться в грязь, то он больной. «Может показаться странным, но люди, которые в состоянии купить себе хорошую трубку и чистейший опиум, заявляли, что когда у них появляется потребность покурить, то они могут удовлетворить ее только в грязном китайском «логовище». Их не устраивает сама идея того, что они дома будут курить чистый опиум из чистой трубки». В дальнейшем, борцы с наркотиками редко понимали или приспосабливали свою деятельность в соответствии со словами Махоуни. Первоначальные отчеты о белых курильщиках опиума показывали, что это были в основном молодые люди (реже – девушки) из социальных групп риска – профессиональные игроки, проститутки, сутенеры, хулиганы, молодые продавцы и посыльные. Высказывалась тревога, что жертвами этой привычки скоро может стать богатая и изнеженная молодежь. К середине 70-х годов основным желанием общества было желание защитить юношей и девушек из средних классов. Как следствие, в Сан-Франциско и Вирджиния-Сити в 1875 году были приняты первые запретительные указы против опиумных курилен. Врач из Вирджиния-сити объяснял, опиум в его округе курили только в китайском квартале, пока эту традицию не распространил один из горожан, живший в Китае, а его любовница, «городская женщина», познакомила с ней «полусветское общество». Скоро курением наркотика увлеклась молодежь из более уважаемых слоев города. И тогда в Вирджиния-сити стала очевидной необходимость более строгих мер. В течение следующих пятнадцати лет одиннадцать западных штатов приняли законы, направленные против курения опиума: Невада (1877), Северная и Южная Дакота (1879), Юта (1880), Калифорния и Монтана (1881), Вайоминг (1882), Аризона (1883), Айдахо и Нью-Мексико (1887) и Вашингтон (1890). Значение этих законов заключалось в том, что все они не регулировали поставки наркотика, а возводили курильщиков в ранг преступников. Например, закон Калифорнии предусматривал штраф до 500 долларов и шесть месяцев тюрьмы как для тех, кто содержал курильни, так и для тех, кто употреблял опиум. В тот период законодатели не делали различия между поставками и потреблением наркотика. Этот закон оказался неэффективным и даже приводил к обратным результатам. Калифорнийская полиция установила притоны, которые посещали белые, однако полицейские операции начала 80-х годов не привели к ликвидации курения опиума. Завсегдатаи переместились в дешевые, бедные дома, где собирались небольшими группами. Через год свое мнение по этому поводу высказал Кейн. Он писал, что сам факт запрещения курения опиума привлек многих, кто в противном случае не стал бы посещать отвратительные курильни. Что же касается постоянных клиентов, то запрет придавал их занятию особый вкус.

В 1882 году Кейн сообщил, что опиум курят не только представители околопреступного мира. Теперь курильни посещали торговцы, актеры, праздные джентльмены, спортсмены, телеграфисты, механики, женщины из достойных семей, актрисы, проститутки, женатые женщины и одинокие девушки. По мнению Кейна, их объединяла одна черта: национальный характер американцев. Это был достаточно возбудимый, склонный к крайностям тип людей, с удовольствием принимавших наркотики и стимуляторы и в этом отношении явно переходивших все границы. Подобные курильщики опиума не были оптимистами, которых изобразил Эмерсон: уверенные в себе, решительные, уравновешенные, любящие природу американские первопроходцы. Наоборот, это были несдержанные, нерешительные, зависимые от своего окружения городские жители. Как писал позже один английский наркоман, «воздействие опиума на энергичных, нервных, убогих, трусливых французов, на англичан с их врожденной нечистой совестью или на американцев с их страстью доводить все до крайностей… почти наверняка приведет мир к катастрофе». Проблему злоупотребления наркотиками осложняла моральное прямодушие американцев, привыкших четко обозначать разницу между добром и злом. Американские пуритане никогда не понимали, что у абсолютной истины всегда есть противоположность, которая тоже является абсолютной истиной. Еще менее понятным было для них то, что Жорж Санд признала в 1871 году: «Каждое злоупотребление скрывает свою противоположность». Одним из уроков конца 70-х и начала 80-х годов ХХ века является то, что требование моральной чистоты несет в себе эквивалентное требование морального упадка. Полицейский Махоуни по-своему сознавал это – как и Кейн. После 1860 года, в течение следующей четверти столетия появились значительные расхождения в ответной реакции Америки и Европы на курение опиума. На обоих континентах оно рассматривалась как вредная для здоровья привычка. Но в то время как европейские критики курилен сосредоточили свое внимание на эстетической стороне вопроса, американцы считали их моральной проблемой. Очевидно, что по этой причине курение опиума впервые было отнесено к ответственности родителей – американские городские указы 1875-1876 годов были попыткой закрепить контроль за поведением молодежи из средних классов за их родителями. Эти меры говорят о том, что власти начали понимать остроту проблемы. Американская мораль родилась из идей английских и немецких протестантов, ее сила способствовала возникновению самой важной характеристики того времени – нового направления пропагандистской риторики. Европейски критики часто снисходительно относились к опасности опиатов, в то время как специалисты (например, Левинштайн и Оллбатт) сосредоточили свое внимание на фактах и их проверке. В отличие от этого, в США получила развитие крайне непродуктивная тактика запугивания.

Она брала начало как в общепринятой христианской культуре, так и в обязательных требованиях делового соперничества. Американские газеты в битве за читателя не гнушались ничем. Журналистика в США была основана не на фактах, а конкуренции: в войне за тираж использовались сенсации, кошмары, скандалы и крикливые заголовки. Самым значительным представителем, применявшем эту стратегию, был Уильям Рендольф Херст (1863-1951), который в 1887 году купил сан-францисскую газету «Экзаминер». Он ориентировался на самые низкие вкусы читателей и напоминал «жителя трущоб, который видел только прохожих, наркопритоны и стриптиз, а потом возвращался домой и говорил, что познал жизнь рабочего класса». Важно отметить, что первые английские газеты представляли именно американский тип журналистики, когда вечерние выпуски боролись за одну и ту же группу читателей. Сенсационные разоблачения, страстный стиль и неразборчивость в средствах – так можно охарактеризовать конкурирующие редакционные статьи 80-х годов сэра Джорджа Армстронга (1836-1907) в «Глоуб», У.Т. Стеда в «Пэлл-Мэлл Магазин» и Фрэнка Харриса в «Ивнинг Ньюс». Более спокойный и добросовестный тон «Сент-Джеймс Газетт» привел к тому, что эта вечерняя газета так и не смогла преуспеть в Лондоне. У американизированных журналистов имелась распутная жилка – печально известная статья Стеда «Дань девицы Новому Вавилону» являлась доказательством верности утверждения Херста, что «новости делают девушки». Частью того же феномена были повествования о том, как белых женщин заманивают в китайские курильни опиума. Примером обычной статьи такого рода может служить репортаж журналиста по имени Хейл 1881 года из Сан-Хосе – процветающего торгового центра калифорнийских шахтеров. Автор осуждал «несчастных молодых дурачков», которые, обманывая отцов, матерей и работодателей, посещали притоны наркоманов. Он ненавидел сан-францисских юношей и девушек, которые «украдкой выбираются из грязных переулков в китайском квартале… на прекрасный солнечный свет и освежающий морской ветерок со смесью усталости, лживости, порока и глупости на каждом лице». После нескольких абзацев, наполненных вызывающими ужас сенсационными сообщениями, которые были явно направлены на то, чтобы отпугнуть молодежь от курилен, автор делал вывод, что в девяноста девяти случаях из ста потребление опиума означает, что скоро курильщика ждет сумасшедший дом или морг. Примерно в одно время с репортажем Хейла из Сан-Хосе в наиболее консервативной лондонской вечерней газете «Глоуб» была опубликована статья Реймонда Льюэлина (1842-1886), направленная на недалеких читателей, которым нужно убить время. В утрированном тоне американской журналистики автор утверждал, что курение гашиша приводит к большинству заболеваний. Глубокая затяжка из смертельно опасной трубки якобы вызывает жестокий приступ кашля, часто с кровоизлиянием. К тому же, гашиш обеспечивает психиатров работой почти в той же степени, что и опиум. В более реалистичном репортаже о трех студентах, которые в 1866 году попробовали гашиш в «Турецком наслаждении», говорится, что они до того потеряли чувство реальности, что «время, пока их рвало, растянулось на три недели».

Ненавидевший наркоманию Кейн обращал внимание на неточностях газет, обслуживающих Моральное Большинство. Он утверждал, что Хейл опубликовал репортаж из Сан-Хосе из лучших побуждений, но сделал серьезную ошибку, свойственную всем, кто писал в том же тоне на ту же тему. Все они приводили много лжи и преувеличений, зная, что пишут неправду, но надеялись сыграть на чувствах читателей, чтобы вызвать их отвращение и уберечь от соблазна. Кейн считал, что такие публикации в большинстве случаев приносят больше вреда, чем пользы, и что предпочтительнее была бы основанная на фактах чистая правда без прикрас. Многие, кто читал предупреждения журналистов, а затем пробовал курить опиум, обнаруживали, что его воздействие совсем не похоже на то, что было описано в газетах. Затем эти люди разговаривали с завсегдатаями курилен и видели, что утверждения о сумасшедших домах и моргах абсурдны. Более того, они приходили к заключению, что все написанное тем же автором – неправда. Предвидения Кейна относительно лживой риторики нельзя переоценить. Неискренние журналисты и самозваные общественные моралисты своей ложью и демагогией в следующие 120 лет нанесут западному обществу непоправимый ущерб.